Часть 4.
...Тут видим, валяется «фриц» и в стороне от него карабин. Ваня говорит мне: «Бери карабин!» Сам же наклонился над немцем и, вынув у него патроны, стал передавать их мне. Я стою с этим бельгийским карабином, загнал в ствол патрон. И вдруг Иван говорит: «Не шевелись!» Вынимает из своего «ппс» рожек и начинает аккуратненько набивать его патрончиками. Я стою ничего не понимаю, а он опять: «Не шевелись!» Ну, я и не шевелюсь. Он набил аккуратно, оттянул рычажок, вставил рожек, щёлкнул затвором и закричал: «Стреляй!» Я оглянулся… Два здоровенных эсэсовца вылезают из хлебной бабки прямо у нас за спинами. Мы ведь их пробежали уже, чего они там оказались? Метрах в восьми-десяти не больше. Я буквально оторопел, впервые же увидел живых немцев так близко… Но выстрелил в первого. Пуля попала ему в скулу, и вылетела у затылка… Он повернулся боком, рухнул на лицо ранцем вверх, а Иван пристрелил второго. Если бы у меня была возможность, то я бы снял эту сцену в кино. Стою, смотрю на них в упор и не могу шевельнуть ногой. От страха или от чего, не знаю. Иван же спокойненько подошел к моему, сел ему на крестец, расстегнул ранец, вынул бритву и спрашивает меня: «Бреешься?» А я тогда ещё не брился. Он выкинул эту бритву и что-то ещё. Вынул плоскую, круглую, пластмассовую коробочку оранжевого цвета, в которых немцы хранили маргарин. Отвернул крышку, подсунул её под левую подмышку. Пальцем стал вынимать из этой баночки маргарин и о правое плечо немца, не забрызганное мозгами, стал вытирать палец... Потом травой протёр коробочку насухо, вынул из своего кармана пачку махорки, раздавил её, высыпал махорку. Правой рукой достал из подмышки крышку, завернул и, сунув в карман, встал: «Идём!» Я до сих пор всё это помню до мельчайших деталей, потому что так и стоял рядом в оцепенении... Иван воевал с 1942 года и уже к таким вещам относился спокойно, а у меня ноги не идут.
...Вот командир отмерил тебе 8 метров, и ты должен их выкопать за час-два. Причем во весь профиль, то есть по голову. Даже меньше, чем за два часа, потому что светало. Нагрузка была страшная. Поэтому и ели много. Сейчас у меня такой желудок – я помру, если съем столько, сколько тогда мог съесть. Один раз мы вдвоем за присест съели поросенка. Сейчас я себе представить такого не могу.
...У нас служили два брата Филимоненко - шикарные «хохлы». Такие хорошие ребята. Ваня воевал с 1941 года и я больше ни у кого не видел чтобы человек был награждён медалями: «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» и «За оборону Ленинграда». Был несколько раз ранен, а ещё за бои под Одессой его наградили медалью «За Отвагу», которой он очень дорожил. Она была старого образца, на квадратной колодочке с красной лентой и крепилась на «гайке». У него были ещё три медали «За Отвагу», но более поздние, на пятиугольных колодках, крепившиеся на булавке. И вот когда мы стояли в Эстонии, произошла такая история. Это просто цирк. Жили мы в немецкой казарме. Вдруг ночью крик пьяного Ивана: «Рота подъём!» Поднял нас, показывает себе на грудь, на которой висит маленькая красная колодочка, а медали на ней нет. Иван тогда здорово подпил. Выстроил нас в цепь. Собрали там какие-то немецкие газеты. Скрутили их в жгуты, зажгли и шастали, наверно часа полтора. Чертыхались, ругались, но все-таки нашли – оказалось, не очень далеко он её потерял.
...Поставили мы скетч, и показывали его не только в госпитале, а и для города концерты устраивали. Скетч такой: я, командир партизанского отряда, переодетый в немецкую форму, являюсь в деревню к старосте, он мне рассказывает: кто тут комсомолец, кто партизан поддерживает, все такое и когда он заканчивает – я снимаю фуражку, вытаскиваю пистолет, он падает на колени, я стреляю – «Собаке – собачья смерть!» и на этом заканчивается. Замполит мне давал свой пистолет и патрон, я вытаскивал пулю, оставлял чуть пороха и мякишем хлебным набивал, и этот патрон использовал. Один раз я в азарте выстрелил не мимо, а в сандалию ему попал! Он кричит «Что ты сделал, что ты сделал!», бежит за кулисы, я за ним – испугался же.
...Ведь немец все время стрелял. Просто в наше направление, может какая-нибудь шальная пуля попадет. Вначале было так: у нас тишина, а в нас постоянно постреливают. Потом и мы начали, один спит, второй дежурит, постоянно бодрствует, постреливает. Немцы были в обороне очень активны. У нас темно, а немец без конца стреляет осветительными ракетами и они на парашютиках опускаются. Наши не стреляли. Немцы кричали: “Русь, когда будешь платить за свет?”.
...Расскажу один случай. Вы поверьте, это было так. Нам сказали передислоцироваться в другую сторону от этого дома. Бежали мы по траншее. Впереди меня боец, потом я потом ещё, ещё, ещё... И впереди бегущего передо мной солдата взрывается мина. Я думаю, так, сейчас он будет падать. А он не падает, а обернулся весь заляпанный грязью и говорит: «А мне ничего». Мы подбежали, смотрим, а мина развернулась, как ромашка и осколки не полетели.
...На следующий день в помещении напротив нашей палаты показывали художественный фильм, под названием кажется: «Подводная лодка Т-9». Все ребята, кроме меня и лётчика ушли смотреть. Но мне вдруг так захотелось тоже посмотреть кино, и когда уходил последний, я попросил его пододвинуть ко мне две табуретки. Они ушли, то есть, как ушли, кто на костылях, кто с палкой, а я втащил своё тело на первую табуретку. Сел, потом пересел на вторую. Переставил первую вперёд, ближе к двери и перелез на неё. Так я наверно за полчаса выбрался в коридор и добрался до комнаты, где демонстрировался фильм. Ребята открыли двери и втащили меня, но тут я рухнул, потеряв сознание.
...У нас служила старшей операционной сестрой девушка по фамилии Вильгелиус, латышка по национальности, которая была родом с Ленинграда. Мы знали, что она с 15 лет находилась замужем (в то время — случай редчайший), хотя детей у нее не было. Однажды наш госпиталь не успел как следует развернуться. И вдруг всему нашему составу встретилась пешая колонна морских пехотинцев. Вильгелиус тоже с нами стояла. И бывают же неожиданности! Из колонны вырвался молодой парнишка, который оказался ее мужем. Он, конечно, отпросился. И мы ему и его жене организовали совместную ночевку на один-два раза. И что же? Она забеременела. Это было уже в 1942 году в Можайске. Но так как весь наш госпиталь был переполнен, мы отправили беременную медсестру на машине с одним молоденьким шофером. Нагрузили еще на всякий случай соломы. И эта Вильгелиус нам потом рассказывала, как они ехали: каждый раз, как только начиналась схватка, шофер останавливал машину и убегал в лес, ждал, пока она там успокоится, потом снова возвращался и садился за руль. И когда она родила, Беркутов устроил ее в госпиталь высшего командного состава в Боровихе. Однажды как-то я оказалась там на конференции медицинских сестер Западного фронта и встретила ее. И вижу вдруг такое: лежат на носилках раненые, а подле них крутится полуторагодовалый ребенок. Они с ним и играются, и переворачивают и кормят его. Короче говоря, раненые вырастили его!
...После каждого обстрела приходилось менять позицию. Бежали по траншее. Наверх было нельзя по тому, что там осколки, осколки, осколки... И вот лежит человек вверх лицом и мёртвый. А надо идти. Наступать ему на грудь или на живот. ... Как-то не по себе. И вот одну ногу ставишь между его ног, а другую ему на плечо и пробегаешь. Так он и лежит, пока его не уберёт похоронная команда. Потери были очень большие. Из нашей группы в 19 человек меньше чем за полмесяца убитыми и ранеными убыло 14 человек.
...А если говорить вообще о посылках, то сколько донорской крови к нам присылали в ящиках со всего Советского Союза! Такие посылки на самолетах приходили отовсюду: с Томска, Омска, Новосибирска, Иркутска и даже с Боткинского района Москвы. Я как старшая операционная сестра за это, кстати, отвечала. И хорошо запомнила такой вот случай. Прибыла к нам целая партия крови в квадратных банках (в то время ампулы были квадратными, а не круглыми). И вот какая вещь обнаружилась: в каждой ампуле было по полсантиметра белой пленки. Я испугалась, даже ненароком подумала: может, инфекция какая-нибудь, разные там микробы или бактерии? Обратилась к Беркутову, который постоянно меня, так сказать, опекал: «Александр Николаевич, у меня такая история с кровью получилась.» На что он очень спокойно мне ответил: «Ты возьми ее и подогрей. Что ты хочешь? Это то, чем питается наш народ. Чем? Разными суррогатами.» Как оказалось, это был всего лишь жир. Я подогрела и после этого снова продолжила переливание крови. Все оказалось в порядке!
...Дело даже доходило до смешного: американцы присылали нам, женщинам, белые батистовые трусики и белые чулки. Разумеется, их мы даже не надевали, нам и помимо этого хватало многих других забот. Присылали к нам и консервы с американской тушенкой. Мы их все звали в шутку «Второй фронт».
...В январе 1943 года я был призван в армию. Мне было 17 лет и 4 месяца. На призывном пункте меня могли забраковать по тому, что до отметки метр пятьдесят я не доставал. И вес у меня был 38 килограмм. Вот такой был «мощный» мужик. Медсестра привела меня к военкому и говорит: «У него вес 38 килограмм и ростом до метра - пятидесяти он не дотягивает». Военком махнул рукой и сказал: «В армии дотянет».
...Я носила специально гранату, чтоб взорваться. Когда мы еще не дошли до Николаева, я видела, как солдат бросил в немца гранату, один немец взорвался. А их еще двое на одного нашего. Сзади один и справа еще, я далековато была, но видела хорошо, вот они набрасываются на нашего солдата, как навалились, а наш гранату взорвал и все взорвались. Потом под Николаевым увидела, как эта девушка-москвичка была порезана. Боялась все время, чтоб не попасть в плен, чтоб надо мной немцы издевались. Не так боялась пули и снаряда.
...Летал, потому что мне приказывали. Я был предназначен для чего? Для войны. А что война не кончится в 42-м я знал, и в 43-м не кончится. Мы же на были на Украине. Когда еще доберемся! Хотелось, чтобы американцы помогли… Надо заканчивать. Потому что жить хочется, все-таки 21-й год. Когда освободили Украину, вошли в Польшу, тут уже стало понятно, что победим. С воздуха были видны группировки войск наши, немецкие. Видно, как наступают, как идут операции. Мы видели, что мы научились воевать. Ведь первые два года войны мы не умели, совсем не умели воевать.
...На этом плацдарме против нас были власовцы и немцы. Мы находились в захваченных немецких окопах, и между нашими позициями было всего 50 метров. Так власовцы кричали “Иван, выходи, побеседуем!”. Значит, от них выходит безоружный, и наш с автоматом. Стоят по середине, никто не стреляет. Начинают беседовать: “Все равно мы вас захватим”,-власовцы говорят,-“у нас и курево есть и все прочее”. Ну такие вот беседы. Делать-то нечего в обороне. (смеется). Если б политработники у нас были, то они бы ругали и запрещали б такие беседы. Но их не было, и на передовой делали, что хотели.
...Вот как сходить «на двор»? кругом же солдаты и на чистом поле, мы ж не идем все время по лесу и по оврагам. А где сесть? И вот солдаты становились, плащ-палаткой закрывали и, вот садилась тут. Это как же трудно! А менструация была. Пользовалась ватой, а когда кальсонами - у меня были. Все высохнет, жесткие такие станут, но переходили иногда ручейки какие-то, речки, оставалась простернуть немножко, а если во время боя, то ничего не делала, все так терпела. Достану, помну-помну, и опять, а что ж сделаешь…
...У нас там ранило солдата, красивый был солдат, высокий ростом, ну влюбляться я ж не могла, а просто мне было жалко, что красивый! Его ранило – пуля попала в висок ближе к глазу, и вышла из виска, глаза вылезли... Я перевязываю, и плачу. Он говорит: «Сестра, чё ты плачешь?» - «Да плачу – тебя жалко!» Он: «Да чё ты жалеешь, я ж умру скоро».
...В этот полк прибыл сын Хрущова - Леонид. Он был бомбардировщиком, а перешел к нам летчиком-истребителем. В один из вылетов под Брянск мы пошли в составе полка. Воздушного боя не было, а Леонид пропал. Мы прилетели на аэродром, доложили, что все было нормально, а он пропал. Тогда Голубев, командир полка, послал два звена в этот район, искать. Летали на бреющем, искали, но так и не нашли. Потом я читал, что он погиб в воздушном бою. Но я считаю, что воздушного боя не было.
...Во время войны однажды такое случилось - одного парня года с 24-го арестовали за то, что на вечеринке он распевал такую песню:
«Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
«Хлеба досыта не давай,
мяса не показывай».
Вот как он ее спел, его забрал «черный воронок» и вернулся потом только через 10 лет… Оказалось, что в заключении он где-то на Амуре строил железную дорогу.
...Интересно, что на каждой палатке большими печатными буквами делались надписи. Например, на американской палатке была такая надпись: «В дар Советскому Союзу от Общества Красного Креста Соединенных Штатов Америки под председательством Леоноры Рузвельт.» Или почти та же самая надпись на английских палатках: «В дар Советскому Союзу от Общества Красного Креста Англии под председательством мисс Черчилль.»
...Там, где я родился, говорят не почему, а почто, не Или, а Але. Помню, у нас в деревне идут ребята с гармонью и поют: «Але ты ня ви, ня видешь. Але ты ня слы, ня слышышь. Красное знамя нясут впяряди…» Это такой своеобразный псковский говорок. И вот с пополнением пришел парень. Подходит ко мне и говорит: «Давай знакомиться». Познакомились, стали разговаривать. Я ему говорю: «Слушай, а ты «скобарь». Он удивился: «А откуда ты знаешь?» - «Потому что я тоже». Рассказал мне, что всю оккупацию прожил в маленькой деревне километрах в двадцати от Бежаниц. Тут кто-то позвал меня. Он меня и спрашивает: «А чё такая у тебя фамилия?» Отвечаю: «Я еврей». Он так на меня уставился и спрашивает: «А, а что это такое Еврей?» Как мог ему объяснил. Повторяю, что к таким людям как этот парень не было предвзятого отношения.
...Обмундирование у меня все было мужское, и я не шла там женщиной. У меня фамилия была Бовин, так вот и пишут в документе Бовин О. А. Олег Алексеевич или Александрович, написано красноармеец. Что табак солдатам давали, то и мне давали.
...Когда меня только бросили на переднюю линию, я бежала наравне с солдатами. Увидел командир – и сказал: «Сестра, ты не должна рядом с ними, ты чуть отставай, потому что раненые могут и там быть, шагов на 10-15 сзади иди». У меня было два имени: Кнопка и Пуговка. Меня не называли Оля. Я маленькая, особенно в брюках в зимнее время. А вытаскивать! Как я потащу раненого? Вот плащ-палатка, с одного краю лямка пришита, ложится солдат на палатку, или я его перекачу туда, если он не может… вот и тяну. Сколько мне лет? А солдаты ж были и покрупней! А я их тянула, натужилась вот так вот до какого-то места. Приказ… что я могла сделать? Я ничего не могла сделать! Так вот пробыла в пехоте. Ой, так трудно было!
...Форсировали Днепр. И вот остается до берега немножко и рядом снаряд падает, и нас переворачивает, вместе с ранеными. И я тону, я ж не умела плавать, я ж с деревни, я не купалась в речке. И спасибо, конечно, видят, что девчонка хорошего поведения я была, вытащили. Говорят: «Эх, ты, спасатель, сама тонешь!»
...У «ила» радиус виража меньше и на вираже я его подловил. Всадил хорошую очередь ему в брюхо, и он клюнул на нашей территории. Перед самой землей летчик выровнял машину и притер ее в сугробы. А я ушел. Тогда слухи ходили, что наши летают на немецких самолетах. Я подумал, что может я своего сбил. Пойду, думаю, посмотрю. Развернулся. Летчик из кабины вылез, а к нему уже солдаты бегут. На плоскости посмотрел – кресты. Кое-как дотянул до аэродрома. Были повреждены руль поворота и глубины, пробиты пулей водомаслорадиаторы. Доложил о бое, о пяти наших сбитых. О сбитом «мессершмитте» говорить не стал. Утром командир полка вызывает. Думаю: «Все! Наверное нашего завалил..» Зашел. Мне предложили сесть. Возле окна сидели генерал-майор Каманин и два штатских. Я сел. "Талгат Белетдинов, Вы вчера летали на 13-м?". Я вскочил. - "Сиди. Сиди. Вы сбили самолет?" - "Фашистский был самолет!" - громко почти крикнул я. Майор даже засмеялся: "Точно, точно, фашистский самолет". Я сразу успокоился. Каманин говорит: "Ты сбил летчика, который много сбил самолетов во Франции, Польше и у нас. Вы, Бегельдинов, знаете что сделали? Открыли новую тактику в штурмовой авиации. Оказывается штурмовая авиация может драться с истребителями, и может даже сбивать".
...Комбат собрал пехотинцев, и приказал командиру разведчиков; "Лейтенант, отбери десять человек автоматчиков, и отправляйтесь в разведку, через реку в деревню". В три часа ночи мы тронулись в путь. Светит яркая луна кругом тихо, только лед слабый потрескивает под ногами, припорошенный снегом. Идем полем, подходим к деревне. У самой дороги, на околице, видим дом. Стучимся в ставни, слышим, по-польски спрашивают: "Кто там? "Свои, русские, открывай!" Испуганная полячка открывает дверь. Лейтенант спрашивает: "Немцы есть?" А сами уже видим: стоят две кровати двухъярусные, значит немцы были. Хозяйка отвечает: "Они ушли вечером". Проснулись и другие домочадцы, и когда оклемались ото сна, то сразу обратили внимание на меня. И говорит одна женщина, глядя на меня удивленными глазами: "Цо паненка така малень-ка, а воюет?" Я ответила, что у нас от стара до мала все воюют. Родину надо защищать. Она посмотрела на меня, ничего не сказала.
...То, как снабжались медикаментами немцы, и то, как снабжались ими мы, - это были две большие разницы. То же самое было и с их качеством. У нас не хватало всего: даже перевязочных средств. У немцев же было все консервированное. Вплоть до того, что ягоды они получали. Уже потом, когда в 1944 году мы прошли Прибалтику, стали получать трофейные немецкие медикаменты. Их, кстати, стерильные бинты или ваты были очень хорошими.
...Мне регулярно приходили «треугольники». Помимо невесты Маши, мне писала и моя сестра, которая тоже находилась на фронте. А из дому писала мать. В 1942 году у меня родилась сестричка, а отец к тому времени уже находился в армии, и матери пришлось одной справляться и с маленьким ребёнком, и с хозяйством. Чтобы хоть как-то помочь ей, я отправил домой свой офицерский продовольственный аттестат. На него они и жили.
Часть 6.