Часть 1.

...Когда из батальона оставалось не более 30 человек, нас всех собрали в группу. Командир батальона и начальник штаба, расположившись в специально вырытой землянке, засыпанной снегом, подавали мне эти команды: «Вперед, наступать!» Я же должен был наступать с этими тридцатью военнослужащими на деревню, которую дивизия 19 февраля так и не смогла захватить. Приказ оказался совершенно невыполнимым. Как только солдат поднимался в атаку, он сразу же падал на поле боя. Но я не знаю, кто погиб из этих тридцати. Вооружения у нас не было никакого, шли в бой с наганами.

...Когда я сегодня слышу разговоры о том, что фронтовики шли в атаку с возгласами «За Сталина, за Родину! Ура, вперед!», я не могу этого подтвердить. Никогда этого я не видел. Это все вранье. Никакого порыва воевать именно за Сталина у нас было. Мы выполняли свой долг и не вели эту войну ради Сталина.

...Подумайте: в ходе Второй Мировой войны Германия поработила почти все европейские государства, а наша страна выстояла. Вот что такое социализм, вот что такое Сталин! Подтверждаю: мы действительно шли в атаку с криком: Ура! За Родину! За Сталина!

...Мы кричали только «УРА!». «За Сталина!» не кричали – на хрен это надо?! Сначала вообще такого не было. Это потом началось. Я кричал только «Ура!».

...Когда поднимались в атаку, возгласы «За Сталина» никто не кричал. Тогда во время атаки вообще никакого звука не было. Была мертвая тишина. Тот, кто что-то выкрикивал, как правило, сразу же и погибал. Так было, например, в боях за вокзал в Фридриховке. Один офицер у нас крикнул: «За родину-ууу! Взять! Вперед!» Его моментально уничтожили. Я вообще считаю этот бой фантастикой или каким-то заколдованным случаем: когда шансов выжить почти не было и спаслись буквально единицы, я и ни одной царапины не получил. А где-то в Западной Украине мы вели бои за один маленький городок. Расположившись перед маленькой речушкой, за которой находилось одно какое-то село, мы приготовились к атаке. С той стороны реки около моста стоял немецкий танк «Тигр», его пушка была направлена в нашу сторону. У нас народу было совсем немного. Нас, кажется, тогда прикрепили к чужой части. Командир дал возглас: «За Родину! За Сталина!» И только успел он это крикнуть, как случилось прямое попадание снаряда. От него ничего не осталось. Как говорят, был человек, - и нет человека.

...Отношение к Сталину не было однозначным, одно время я даже к нему хорошо относился… Но приехал после демобилизации в Долинку к матери, посмотрел, что происходит вокруг, многое узнал от людей отсидевших свои срока по 58-й статье и тогда окончательно понял, в какой стране я живу и что представляет из себя Сталин. А когда прошел 20-й съезд и большая часть сталинских преступлений стала известной, то я окончательно определился в своем отношении к Сталину – это был и есть монстр, убийца и злодей, загубивший нашу страну… Когда кто-то из ветеранов начинает «заливать», что «…с именем Сталина мы поднимались в атаку», то это значит, что он сам в атаки не ходил. Никто и никогда перед боем или поднимаясь в атаку не кричал «За Сталина!», и тот, кто утверждает обратное, просто безбожно врет.

...Водку иногда давали на переформировании. А на самом фронте было, как говорят, не до этого. Какая могла быть там водка, когда нам и обыкновенной еды не давали? В колхозе или у жителей мы находим просто зерно – рожь, пшеница, если повезет картошка. В Дону гранатами мы стали глушить рыбу. Выбирали где проталины побольше, глушили, длинными шестами, пытались ее поближе подтянуть. Удавалось. А рыба какая попадалась – не имело значения. Всякая мелочь, все шло. Голодные, хлеба нету, а рожь начинали варить с вечера, целую ночь, она разбухала, но не разваривалась, как крупа. Дело доходило до того, что мы ее ели, а потом в туалете она выходила не переваренная. Но самое страшенное запомнилось – вот это зерно с добавлением рыбы и, главное, без соли. Это было что-то ужасное! Я никогда не представлял, что соль имеет такое значение. Это трава, это невозможно есть, а есть нужно, иначе голод просто!

...В госпитале мы ходили в самоволки, у меня была уже медаль «За Отвагу», которой я очень гордился. Помню, ребята разбили градусник и посоветовали мне ртутью натереть медаль, чтобы она ещё сильнее блестела. Я натёр, но красные буквы «За Отвагу» выпали.

...Когда шли в наступление и получали команду «Приготовиться к атаке!», то, конечно, наступало что-то вроде мандража. Страшно, конечно же, было! Мы ведь шли навстречу смерти. Вообще-то в первые дни боев мы очень всего боялись. Мысли только такие были: «Все, это, наверное, последний день в моей жизни!» Ведь пули пролетали над тобой, как пчелы, рядом рвались снаряды и мины, и когда ты полз по земле, даже каску нельзя было снимать — иначе была бы дырка в голове.

...Ещё я был вооружен ложкой, которую отлил, находясь в Вязьме. Там у одного товарища была ложка с ручкой в виде обнаженной женщины, и мы все отлили себе ложки по этому образцу. Благо рядом с лагерем лежал сбитый немецкий самолёт.

...А что касается еды, то за четыре месяца непрерывных боев мы только один раз поели капусты со своей кухни. А так питались в основном тем, что заходили в деревню и лазили в домах по ящикам в поисках съестного. Где хлеба находили, где молока, где яйца, а где находили какую-нибудь курицу, опаляли ее и ели. Часто забирали еду у убитых немцев. Так что так и выживали.

...Мы порой даже завидовали пехотинцам – тот перебежал и лег, а тут же еще надо орудие тащить, и хотя бы пару лотков боеприпасов. Так вот эти штрафники – молодцы! Только скажи, всегда помогали! А роль их известная: или до крови, или насмерть.



...Когда же я прыгнул и лег в такую траншею, подо мною оказались лежащими уже два солдата. Поскольку я был в этой траншее третьим, то спина несколько вылезала выше бруствера. Но я спрятал голову и ноги. И вдруг подо мной послышался пронзительный хрип: «О-ой!» За ним последовал храп. «Что?! - удивленно спросил я. - Тяжело держать?» Но он замолчал. Когда вся эта история закончилась, оказалось, что осколок пролетел под моей рукой и угодил ему в спину. И его, таким образом, убило.

...Из помощи мы существенно ощутили – то, что к нам поступили американские машины: джипы и студебекеры, и легкового типа - виллисы – для начальства. У нас был студебекер. Мы – артиллеристы – очень благодарны этой машине. Она нас спасала не знаю как: у нее 2 моста ведущие, есть еще лебедка: на тросе можно за дерево зацепить, включить мотор и она будет наматывать и вытащит. Это было незаменимо для нас, и потом, чтоб таскать наши орудия – 2,5 тонны – нам нужна была не пара лошадей, а тракторы, а они тихоходные. Студебекер развивал скорость 50, а то 70 км/ч, и мы стали более мобильными. Мы стали передвигаться вслед за противником по 20-30-40, а то 50 км. Это огромное преимущество!

...Это было около дома видимо, какого-то богатого поляка. В нём сосредоточился штаб. Там же сосредоточились разведчики... Ну вся эта командная группа. А мы все в открытых окопах. Чтобы как-то уберечься от дождя, некоторые в стенке окопа делали себе нишу. Но я не делал потому, что видел, когда близко разрывалась мина или снаряд, то ниша обваливалась и заваливала. Причём человека вытаскивали уже мёртвым. Плащ-палатки выдали только 82-х миллиметровым миномётчикам и станковым пулемётчикам, чтобы накрыть пулемёты и миномёты. А так, когда в сентябре начались дожди, сухим у нас оставалось только одно место. Это пилотка под каской, а остальное хоть выжимай.

...Те солдаты, что воевали на правой стороне Дона, они же видели силу немецкую и видели свою силу, с чем мы воевали и с чем они воевали. Мало веры было, что наша Победа будет, они намного нас сильней. Но, видишь ли, нас убеждали, что мы духом сильней, но дух его разве поймаешь?! А немца видишь, вооруженного до зубов.

...Очередной бросок вперед на несколько километров, но тут команда: «Стой!» Батальон встал. Помню такой широкий пригорок и слева огромное картофельное поле. Новая команда: «Налево десять шагов. Ложись! Привал». И все легли в межу. Под дождём в шинелях, прямо в грязь… Тут прибегает Ваня Баранов с разведчиками и докладывает комбату: «Товарищ майор, в ста метрах выше стоит огромный сарай с сеном. Мы проверили, не минировано, ничего. Давайте туда ребят». Вот тут я первый и последний раз видел, как комбат упрашивал, буквально умолял людей. Ну, это надо было знать Сироткина. Он ходил по этому картофелю между нами и тормошил: «Ну, ребята, поднимитесь! Ну, еще немножко наверх и там сарай». Привал был минут тридцать-сорок, но ни один не встал, ни один… Потом все-таки поднялись и пошли дальше. Повторяю, невероятное напряжение, это за гранью человеческих возможностей. Если бы мне до войны сказали, что мне в восемнадцать лет доведется вынести такое, я бы не поверил.

...Привезли меня на «Ангарстрой», и судно пошло в Америку. Капитаном у нас был Бондаренко. В мои обязанности буфетчицы входило обслуживание командного состава. Это, подавать первое, второе. В общем, обеды и убирать помещения капитана и старпома. Шли около полу месяца. Пришли в Портланд. Загрузились сахарным песком, и пошли обратно. В Америке, конечно, всё по-другому. Даже воздух другой. Помню, американцы плакались, что у них сахарный песок по карточкам. А я думаю: «Вот, ещё жалуются, а у меня в Ленинграде мама от голода умирает». Это всё происходило в марте - апреле 1942 года.

...Нормальная одежда была, ботиночки были у меня, например. Мы – солдаты – не разбирались в этом. Вот ботинки красные не наши же были, а английские, а мы в них ходили и думали наши. Дадут еду, мы думаем, что наша, а она не наша. Особенно колбасы. Английские в консервных банках. Хорошие! Там один запах… Вот это действительно была колбаса, у нас сейчас такую не делают!

...Хорошо помню, как еще до войны ночью в нашу деревню приехала машина. Шесть здоровых мужиков, работящих, бесследно исчезло. Концы, как говорится, в воду. А еще на фронте у меня был товарищ, командовавший первым взводом. Он был старше меня очень намного, родился в 1903 году, вполне мог бы сойти за моего отца. До фронта он служил в НКВД. Так вот, о своей работе он мне рассказывал следующее: лично получал задания от руководства разъезжать по деревням и арестовывать определенное количество людей.

...С питанием на плацдарме было очень плохо. Весь день переправу или бомбили или обстреливали. Только ночью приносили огромные термосы с пшенной кашей. И эта пшенная каша уже прокисла. Я, например, есть, её не мог, ну не мог. Голодный был как собака, но есть эту кашу, я был не в состоянии. Они говорили: «Ребята, мы не виноваты. Нам эту кашу положили ещё утром, а мы вот пришли к вам только ночью. Было не пройти». За всё моё пребывание на фронте водку ни разу не выдавали.

...Сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.



...Один раз иду по дороге к штабу полка, почти сплю на ходу, и вдруг чувствую, как меня со всех сторон «обтекают» люди, глаза открыл, а это по дороге ведут строем толпу пленных немцев, человек тридцать, и они меня обходят с обеих сторон. Пленные меня обогнали, и когда я подошел к штабу, то услышал дикие крики и вопли. У штаба стоял пьяный, в слезах, наш «сын полка», немцев подводили к нему и он их всех пристреливал по очереди… Как эти пленные немцы жутко орали перед расстрелом.

...Потом мы поднялись в атаку, и Володя Клушин погнался за немецким офицером. Но в его автомате кончились патроны и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся, дважды выстрелил, и одна пуля попала Володе в левую часть груди, под сосок… Он упал, мы забрали его документы, а его маме послали похоронку. Кажется перед 15-й годовщиной Победы мы, чуть ли не в первый раз собрались, все кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». - «И мне туда». Вышли и он спрашивает: «Ну, как дела миномётчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не миномётчик». - «Как же, а рано утром 18-го сентября разве не ты стрелял из «полтинника?» И только тут я начал догадываться с кем говорю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Спрашиваю: «Отчего же ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер, и я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». - «Ну вот, как видишь, жив…» Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли, в какой то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно… А уже спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где произошла эта «мясорубка». Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. Они приехали туда в свой отпуск. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и все-таки нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла на верху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг, пополз вниз. Потерял сознание…» Его, конечно, сразу в местную больницу и там привели в порядок. Я его потом спросил: «Вовка, в чём дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца, ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы… Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И всё, больше ничего тебе не могу рассказать…» Вот такие сильнейшие переживания.

...У пехотинца большой страх: ты идешь в атаку, в тебя стреляют, а ты должен идти! Лечь можно только по команде, преодолеть такой страх – это огромное мужество, они все герои.

...Появились эти И-16, их было семь, они собирались садиться. И тут наши зенитчики начали стрелять по ним. Это все на наших глазах происходило. Летчик летит низко, показывает красные звезды. Беспорядок был большой, потому что немцы иногда использовали наши знаки, для того чтобы наносить удары, и люди уже не знали по кому стрелять. Самолет загорелся, летчик выпрыгнул, парашют раскрылся, мы думали, что он спасется, но не хватило высоты, и он разбился. Остальные сели. Приехала машина, а зенитчик бежит: “Это я сбил!”. Ему товарищ говорит: “Да ты сбил. Вон смотри, кого ты сбил”.

...Помню такой момент: идет голубоглазый парень-матрос. За ним плетутся остальные матросы. И что интересное: не несут, а тащат винтовки. Настолько устали, настолько изголодались, что уже не могли нести своего оружия. Вот у немцев, например, порядок был какой? После того, как они неделю пробудут на передовой, их отправляют в тыл. Там они находятся на свежем воздухе, играют в волейбол, хорошо питаются. А у нас было что? Сунули всех под Сталинград, отдыха никакого, постоянно были в боевой готовности, да и кормили, к тому же, плохо.

...У каждого большого начальника обязательно телефонистка была женщина. Что она вынуждена делать? Если сегодня она с ним не ляжет, то завтра пойдет в пехоту. Так лучше быть возле этого командира. У меня после в Германии служил Макаренко, и женился, и венчался в Германии, и жил с этой Полиной. Ну и что! Тоже вроде нарушение, но есть женщина, и есть мужчина... Женщины, им тоже очень тяжело было! Было величайшее уважение к ним, тут ничего не скажешь. Даже в туалет выйти – опасная вещь, ведь кругом мужики. Я знаю командира пулеметной роты, которую я наградил бы не знаю как! У нее и в траншее порядок, на ней все сшито, сапоги. Она жесткая дама – солдат держала вот так вот! Командир пулеметной роты! Была Клавдия медсестра, здоровая, зам командира батальона на себе несла! Любая доля тяжелая, даже прачки в тылу, и я к ним отношусь самым серьезным образом. Сейчас, кстати, оказалось в живых больше, чем мужиков. Вымерли мужики и в зале смотришь – женщины.

...То, что я верующий, никто не знал. Этого я не подчеркивал. Отходил куда-нибудь в сторону и про себя молился утром и перед сном. В госпитале я лежал недолго. Всё очень быстро зажило. Кости-то пули не тронули. Всё-таки Господь Бог меня хранил.

...В Ленинграде я лежал в госпитале №1014, по адресу Мойка,48. Когда меня только привезли, помню, приходит в палату в окружении свиты начальник отделения - полковник медслужбы Сара Моисеевна, фамилию, к сожалению, не помню. Меня отправили в операционную. Нужно было снять тампон, и когда медбрат, здоровый такой парень, за него потянул, я так заорал и сказал, что не дам. Она обернулась ко мне, выругалась. Надо сказать, что она курила, и у неё были такие руки… Ну, в общем, настоящий хирург. Спрашивает: «Как не дашь?» - «Не дам и всё», потому что и так больно, а еще когда тянут там изнутри... Такое впечатление, что сейчас помрёшь… Она говорит, в таком духе, что, мол, снимите этого дурака со стола. Меня сняли, посадили на пол, и Сара Моисеевна говорит: «Помойте ему руки спиртом. Пусть сам вынимает». Моют мне руки, а она наклоняется надо мной и говорит: «Закрой глаза!», и одевает мне на лицо маску. Я даже не понял, что это был наркоз. Говорит: «Считай!» Я досчитал до пятнадцати или до двадцати, как она рванула и вынула этот тампон. Всё понятно, привезли сотни раненых, и нет времени тут со мной одним возиться. Шел настоящий конвейер, и нужно было быстрей, быстрей. Так что всё это было оправданно. Но когда уже в следующий раз меня привезли на перевязку, я опять заорал и говорю: «Всё, меня больше не обманете!» Она говорит: «На пол его. Мойте ему руки. И не бойся, маску надевать не буду. Ковыряйся сам, но если расковыряешь рану, отдам под трибунал!» Сказано это было на полном серьёзе, потому что некоторые это специально делали, чтобы не идти снова на фронт. Я по краям отклеивал, а она подходила ко мне, говорила: «Ну, молодец!»

...Один раз вынуждены были своих артиллерийским огнем накрыть. Штрафников окружили на Миусс-фронте, Саур-могила, они не могли никак отбиться и вызывали огонь на себя. К ним немцы подходили. Это вынужденно все было... Мы сожалели, мы знали, что они там.

Часть 3.


URL записи