В прошлом году накануне 9 мая я уже публиковала воспоминания ветеранов, которые были собраны мной на сайте "Я помню". Герои Великой Отечественной войны". В этом году хочется добавить несколько новых историй. Это рассказы пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков и многих других советских воинов разных родов войск. Просто рассказы, десятки рассказов о войне - какой они ее запомнили. Один абзац - одна чья-то история. Воспоминания разделены на несколько частей, оставить свой комментарий вы можете после последнего, шестого поста.
...Когда 22 июня мы по радио услышали о начале войны, хотя мы и плохо соображали в силу своего возраста, никто из нас не был потрясен случившимся. Разговоры были только такими: «Ну напал немец, ну и что? Наши русские ребята быстро сломают ему хребет. Че он напал-то? Ведь получит же свое.» Когда я пришел на завод, рабочие были точно так же настроены. Говорили только: «Да куда ему идти на нас войной? Мы ему быстро дадим отпор...» Никто тогда и не ожидал, что война так надолго затянется.
...Я прошел медкомиссию в военкомате, где призывников проверяли две докторши: «Согнись – разогнись. Годен! Следующий!»... Вместе со мной из деревни призывались Сережа Русов и Ваня Кудрявцев, и оба они погибли на фронте... На прощание отец мне сказал: «Сынок, прошу тебя. Постарайся остаться живым. Мать не переживет, если с тобой что-то случится...».
...Сколько голода мы перенесли в 33 году. Страшный голод был. Уже в армии, я в Запорожье сразу попал, там были с западных районов, через их станции шли эшелоны в Германию, так говорили: Эшелон за эшелоном – то хлеб, то сало, то мясо, из СССР в Германию. Потом говорили: «Нашим же салом по нашим сусалам!»
...Медицинские соединения, в основном пополненные юными девушками, отправлялись на войну. Мы еще не знали, что такое значит настоящая война, хотя и были большими патриотками. У нас какая-то романтика получалась! Пока находились в пути, сами выпускали боевые листки, сочиняли стихи и пели песни. Нам было весело, мы ехали на войну, как на танцы! А все, что творилось вокруг, нам казалось непонятным. В то время как раз была сеноуборочная кампания. Мы ехали с открытыми дверьми и видели, как женщины с косами смотрят на нас и плачут.
...У нас такой был подъем, все были уверены, что наша героическая Красная Армия даст достойный отпор врагу, тем большее удивление мы испытывали, слушая сводки Совинформбюро. Мы не понимали, почему это наша непобедимая армия вдруг так отступает.
...Тогда война назревала. Был такой лозунг: «Комсомолец на самолет». И еще — «Комсомол шефствует над авиацией и военно-морским флотом». Но я честно скажу: я пришел в аэроклуб за девочкой. Там у нас всех, кто хочет, брали в аэроклуб, и девочек тоже… Она потом сгорела в воздухе… Я пошел за ней, чтобы её не упустить.
...Хорошо я помню и 1940-41 годы. Часто мы приходили в класс, и вдруг кто-то входил заплаканный, девочка или мальчик. От него сразу отсаживались в сторону, потому что хорошо понимали, что произошло. Кого-то из родителей, а может быть и обоих ночью арестовали… Это мы отчётливо понимали. А поскольку у меня отец был военным, то дома не раз вёлся разговор на эту тему. Смысл беседы состоял в том, что не нужно заниматься разговорами на эту тему, не нужно откровенничать, потому что это достаточно серьёзно и опасно. А если ты хочешь сказать, то что думаешь, пожалуйста, для этого есть дом. И в эти моменты родители говорили со мной как с взрослым. Не только со мной, и с другими тоже, поэтому в эти страшные времена мы вот так и поступали.
...Когда мы оказались у керченских причалов в районе завода Войкова, то от всего увиденного жить не хотелось. Тысячные массы людей плотной «стеной» стояли у причалов, никакого порядка не было, никакой организованной эвакуации. Наше положение было безвыходным. Причалы рушились под массой людей, и когда ночью к берегу стали подходить катера с Тамани, то началась дикая свалка, дошло до того, что обезумевшие и желающие спастись во чтобы то ни стало люди стреляли в друг друга, чтобы попасть первыми на катера. Тогда моряки отошли от берега и стали брать людей только с воды, подходя к берегу кормой на малых оборотах. В воздухе непрерывно висела немецкая авиация, нас бомбили и днем и ночью, а волнами к берегу прибивало сотни трупов... Люди стояли по горло в воде, и даже мне, с моим ростом, вода была по шею, но в первую ночь мне так и не удалось попасть на катер. Утром раздались призывы командиров: «Все вперед! Отгоним немцев! Иначе - всем каюк!». Мы собрались на берегу, сбились стихийно в какие-то отрядики под командованием отчаянных лейтенантов. Командиров званием выше лейтенантского - я на берегу просто не видел в эти дни. И так три дня подряд – целый день мы держим линию обороны, с упорством смертников ходим в атаки, бросаемся в штыки, а ночью, те кто еще жив, спускались к морю, и снова, стоя по горло в воде, надеялись и ждали, что попадут на катера, что их заберут. Немцы непрерывно долбили по кромке берега из артиллерии и минометов, били по небольшому клочку земли, на котором собрались многие тысячи отступивших от линии передовой бойцов и командиров (и еще надо учесть, что кроме них там же находились тысячи раненых из госпиталей), а налеты пикировщиков стали для нас просто кошмаром, от каждой взорвавшейся немецкой бомбы на земле оставались кучи мяса... Весь берег представлял из себя сплошные завалы из разбитой техники и трупов красноармейцев... Только на третью ночь, во время бомбежки, мне удалось сесть на какой-то небольшой сейнер... На сборном пункте я увидел еще командира дивизиона майора Зувалова и нашего комиссара. Этот комиссар имел звание старшего политрука, являлся последней сволочью и законченным антисемитом, он и раньше мне покоя не давал, а когда увидел что я и Флоринский выбрались из окружения живыми, то его просто затрясло от ненависти, мол, «повезло жидам пархатым»... Но вдруг этого комиссара арестовали «особисты», выяснилось, что он сбежал на Тамань самовольно, еще во время танковой немецкой атаки смылся из дивизиона и «слинял через пролив», бросив своих подчиненных.
...Я пытался вернуть самолет в горизонтальное положение. Открываю глаза, чтобы посмотреть, в слепую-то не полетишь. Глаза открыть не могу - все горит. При пожаре единственное спасение – это выброситься с парашютом. Отбросил фонарь двумя руками, расстегнул привязные ремни, вскочил на ноги и рванул. Но зацепился о край кабины и меня воздухом прижало в фюзеляжу. Я летал в шинели, видимо она зацепилась. Пока я все это делал, я не дышал, а тут рот открыл, вдохнул горячий воздух, и в глазах показалось лицо матери. Успел подумать, что она наверное плакать будет и больше ничего не помню. Очнулся и чувствую, что вокруг меня все мягкое, меня обдувает холодный воздух. И лечу я как будто вверх. Такое ощущение как будто я спал. Я задал себе вопрос: «Что со мной?» Ответил сам себе: «Я спрыгнул с парашютом». У меня заработала сознание. я сразу за кольцо дернул, но рука соскочила. Тогда я двумя руками нащупал кольцо и выдернул трос. Сразу почувствовал, что парашют стал раскрываться. Ноги мои полетели вниз, я перевернулся, как мне показалось, потом осел на парашюте при этом потерял один кирзовый сапог.
...Вдруг исчез весь комсостав от командиров рот и выше, они бросили своих солдат в окружении. Куда–то «испарился» и мой ротный Мельников. Только взводные лейтенанты остались на позициях, а штабы полков, включая штаб нашего 1062 СП под командованием майора Зорина, еще до этого находились вне кольца окружения. Мы понимали, что приближается трагическая развязка. У нас на винтовку оставалось по пять патронов и одна неполная лента на пулемет «максим», который был у меня во взводе. Приказ на отход или на прорыв нам никто не отдавал, и никто не предпринимал попыток прорваться к нам на помощь. Просто некому было приказывать, командиры нас бросили!.. Нас «сдали», предали...
...У нас подходили к концу боеприпасы, закончилось продовольствие, мы несколько дней фактически ничего не ели, и один раз нам с самолетов ПО-2 стали сбрасывать мешки с черными сухарями, но когда стали делить сухари среди бойцов, то каждому досталось от силы по два сухаря. Многие красноармейцы от голода и безысходности уже были близки к деморализации. Моя рота стояла на стыке 1062 и 1064 полков и, за два дня до того как все для нас закончилось, нам придали для атаки два танка: КВ и Т-34, но ничего из этой атаки не вышло. Четырнадцатого числа ко мне в землянку пришел лейтенант–танкист, сказал, что в поле за нами видел двух жеребят, и мы с ним пошли и пристрелили их, чтобы кониной накормить бойцов. Мне было жалко стрелять в животных, поверьте, что человека в немецкой форме было убивать легче, чем этих несчастных жеребят. Бойцы хоть успели в последний раз поесть, перед тем как нас всех взяли в плен.
...Все в памяти перемешалось в бесконечные переброски и неудачные бои. В октябре начался голод на передовой, мы получали всего по 400-500 грамм хлеба на сутки и от голодухи некоторые уже с трудом передвигали ноги. Один раз, когда кончились патроны, мы поднялись в штыковую атаку навстречу немцам, но немцы не приняли штыкового боя и отошли назад. Это, наверное, после уничтожения немецкого десанта в июле сорок первого года, второе светлое воспоминание о боях на Ленфронте, а все остальное, что происходило с нами в те дни… довольно грустная история…
...Немцы все были здоровее наших и выше. Мы ж все в голоде росли, в СССР.
...Наши противотанковые средства - бутылки, больше ничего. Вот так вот смерть – она ж ползет, лезет и в крестах еще немецкий танк! Мы их тогда и не видели, это ж для нас была дикость – кресты! Мы же – комсомольцы все. Поскольку танк нужно было подпустить на далее как на 10-15 метров – это же смерть на тебя ползет. Какие нервы надо, чтоб удержать себя, чувства свои, чтоб с врагом сразиться. Эти бутылки же, разобьется – и ты погиб и даже не одного танка не поджег. В общем, очень трудно было воевать с таким оружием.
...Тогда я им говорю: «Дяденька, дяденька, я знаю немецкий!» Дело в том, что идиш очень близок к немецкому. Говорил на нём достаточно, свободно, а понимал всё. Тогда этот Залман Каминский повернулся и спрашивает: «Шпрехен зи дойч?» Отвечаю: «Я-я!» Потом ещё несколько фраз и тогда он говорит командиру первой роты: «И говорит, и понимает. Забери его к себе, пригодится!» Но наверно через недельку к нам пришел офицер, нас построили и он спрашивает: «Ребята, кто хочет на курсы снайперов?» Ну, как же?! Конечно, я тут же шагнул вперёд. Я вообще был о себе высокого мнения и считал, что с моим приходом в Великой Отечественной войне произошел коренной перелом. И только после ранения это мнение несколько изменилось.
...В общем, меня арестовали и посадили в кондей. А когда ребята мне принесли опохмелиться, то рассказали, что меня хотят отправить в штрафную роту… Но от этой крайне неприглядной участи меня спасло только вмешательство Елены Тимофеевой - руководителя нашей летной группы. Уже ребята рассказывали, что она за меня комиссара училища и просила, и умоляла, и плакала, и что только не делала, но, в конце концов, упросила его не наказывать меня столь строго. И вот только благодаря ее усилиям через два дня я поехал в училище в общей группе... Уже после ранения однажды на аэродроме разговорился с девушкой-старшим лейтенантом, из бомбардировочного авиаполка. И вот в разговоре с ней я вдруг случайно узнал, что мой спаситель Елена Тимофеева погибла… (По данным ОБД-Мемориал командир звена 127-го ГБАП гвардии лейтенант Тимофеева Елена Павловна 1914 г.р. не вернулась с боевого задания 28.08.1943 – прим. Н.Ч.) Я был ужасно опечален этим известием.
...Стало тихо, стрельба прекратилась… И тогда бойцы стали вылезать из траншей и стояли толпой, в большинстве своем, не поднимая руки вверх. Остатки двух полков, свыше 800 человек попали в плен в это проклятое утро. Немцы приказали всем сбросить оружие в кучу и построиться в несколько шеренг. Было еще светло, когда немцы приказали: «Юде и коммунисты, выходи из строя!». Меня как током ударило, в одно мгновение вся моя жизнь промелькнула перед глазами, лица родных. Я уже сделал движение вперед, как мой командир отделения, кадровый сержант Ткач, схватил меня рукой и не дал мне выйти из строя. Он сорвал с меня петлицы с «кубиками» и произнес: «Лейтенант, не выходи»… Вышло всего человек тридцать, их сразу повели в сторону, а нас погнали в лощину, посадили в снег, на лютом холоде. Когда нас гнали, то я увидел, как на снегу лежит без движения еще живой, только весь в крови, мой товарищ, командир взвода из соседней роты, молдавский еврей Миша Цимбал. У меня с собой был комсомольский билет, мой дневник, который я вел все последние годы, а в кармане шинели граната–«лимонка». Я прекрасно осознавал весь ужас своего положения, решил было подорвать себя гранатой, но вокруг сидели мои однополчане и я не хотел, чтобы кого-то из них задело осколками, да и у самого не хватало духа себя убить. Мне было всего девятнадцать лет и так хотелось жить… И тогда я стал осторожно и незаметно зарывать гранату и документы в снег подо мной.
...Когда бой закончился, сразу в деревне появились немцы. Мы попрятались сразу в своих землянках. И я хорошо помню такой момент: к нам в землянку врываются немецкие солдаты и сдирают шапки с мужчин. Мы так и не поняли: что это такое случилось? С меня сняли шапку, посмотрели на длинные волосы и оставили в покое. А они, оказывается, искали среди нас солдат, которые переодевались в гражданское и бежали от плена. Это я уже потом только это понял. В армии в то время всех стригли под «нулевку». Вот некоторые из наших и бежали сломя голову. А где скрываться? В лесу было холодно, зима очень рано у нас наступила. Поэтому много наших солдат, которые попадали в окружение и выбирались оттуда, старались смешаться среди гражданского населения. В то время под Ленинградом не только полками и дивизиями, но даже и целыми армиями сдавались в плен.
...Мы пошли в атаку, захватили высоту, но когда заняли узкие немецкие траншеи, то от моего пулеметного взвода уже никого не осталось, всех перебило. Прибежал комбат, стал орать: «Где люди? Где пулеметы?», и ударил меня пистолетом по голове, я ему говорю, что все расчеты погибли, а он меня матом кроет: «Давай огня!». Я пошел в полный рост между трупов по полю боя, собрал три исправных пулемета. Увидел среди убитых своего друга Берлина... Дали мне пятерых бойцов на замену погибших, и мы снова пошли в атаку.
...За год мы стали на производстве такими спецами, где взрослому тяжело, у нас глазки зоркие, пальчики тонкие, шустрые. Шел 42-й год. Сама калибровала головные взрыватели к "Катюшам", запалы к УЗРГ к "лимонкам", РГД - противотанковые, и работала с бикфордовым шнуром для подрывников. Вопреки военной приемке делали надписи на снарядах - "Бей врага!", "Ждем с победой!" - чтобы чувствовал и знал боец, это свои, родные руки подают ему снаряд. И случилась в хаосе войны невероятная история. Мой двоюродный брат Сашка, который был на фронте. Распечатывая в бою очередной ящик со снарядами обнаруживает ярлычок, а там стоит моя фамилия. Он написал на завод, разыскал меня. Завязалась переписка. Все бойцы восхищались - ну надо ж, вот повезло - тебе сестра оружие прямо на передовую подает.
...Мой взвод отходил последним. Один из моих бойцов, уже немолодой, выбился из сил, сел на снег и сказал: «Не могу больше идти». По уставу я должен был застрелить его на месте, но я не стал этого делать. Молча, развернулся и пошел вслед за своими красноармейцами.
...Утром выхожу на дорогу, я же как управленец мог относительно свободно перемещаться и не был привязан к какому-то определенному месту. Мне было интересно, что же там впереди. Тут идет полная машина с ранеными. Остановилась, подхожу, а в ней уже кто-то из нашей 2-й батареи, кто только в ночь уехал на передовую… Я удивился, для меня было просто дико, как так, еще вчера мы вместе с ним и другими ребятами играли в «петуха», а сейчас его уже везут в госпиталь с перебитой рукой. Спрашиваю: «Что случилось?» - «Только начали разворачиваться, как нас расстреляли немецкие танки. От командира взвода остался один ремень…» И тут я опять задумался, что же нас ждет впереди?
...Наше отступление, я бы сказала, было сплошным ужасом и кошмаром! Кому не доводилось находиться на линии фронта в 1941-м году, тому трудно представить ту обстановку, в которой нам пришлось побывать. Взять ту самую дорогу Москва-Минск, по которой наше отступление проходило. Ночью творилось что-то страшное! Немцы с самолетов выпускали в небо парашюты с фонариками. Их было настолько много, что все небо в них светилось, казалось, этим огонькам не было конца края.
...Тогда было такое правило: если машина ломалась, ее ремонтом никто не занимался. Поэтому ее сбрасывали в кювет, и колонна продолжала движение дальше. Там же я впервые увидела английские самолеты, которым было дано задание сопровождать нас до самой Москвы.
...Ранение и контузии мне потом не особенно досаждали, хотя именно они потом спровоцировали энцефалопатию и нарушения вестибулярного аппарата. Самую страшную зарубку на память о себе война мне оставила в виде хронического гастрита, я хорошо помню, как без еды на фронте мой желудок просто сгорал.
...Если вы не против, я продолжу свои рассуждения об этой бессмысленной тактике под названием «Вперед, наступать!» Для этого приведу простой пример, как это в действительности происходило. Предположим, командир дивизии докладывал вышестоящему начальству о том, что дивизия сформирована, только что прибыла с тыла, можно сказать, пришла боеспособной и может вести активные боевые действия. В действительности ничего это не было! Многое ведь зависело от того, насколько умело подвозились обозы с продовольствием и снаряды, то есть, все зависело от успешной обеспеченности наступления. Этого обеспечения не было! А так как с этими 150 патронами и пятью снарядами на орудие и миномет нас стали вводить в бой, мы фактически ничего не смогли взять. Помню, когда мы подошли к одной деревне, нам поставили следующую задачу: «Взять станцию Змиевка!» А станция Змиевка находилась в 8 кимлометрах от нашей передовой. Так мы не то что Змиевку, деревню, которая располагалась у нас под самым носом, не смогли взять. Людей там положили, можно сказать, совсем зря.
...Когда мы наступали на одну деревню подо Ржевом, погода выдалась ясная, ярко светило солнце. И вдруг начало происходить что-то непонятное: засвистели пули, начали разрываться мины и снаряды. Все заволоклось порохом и, как ночью, потемнело, хотя стоял день. Было очень страшно! Но мы все равно ползли и стреляли по противнику, так как прекрасно понимали, что сзади нас стояло охранение из этих смершовцев. И когда меня ранило и я начал отползать назад (нужно было отыскать санчасть, я тогда еще не знал, что меня так быстро найдут санитары), натолкнулся на это охранение перед канавой. «Что случилось?» - спросили меня. «Ранен», - сказал. «Проползай», - мне ответили. А так бы вернули обратно в бой.
...Нам был отдан такой приказ: «Во что бы то ни стало взять вокзал!» И вот наша бригада, которая пришла сюда, как говорят, полноценная-полнокровная, численность которой составляло что-то около 3200 человек, была брошена на этот вокзал. Справа к нам еще какой-то полк подошел и был тоже, как и мы, все своей массой брошен туда. А между тем позиции у немцев были очень сильно укрепленными. В частности, с одной стороны вокзала стояли три танка «Тигр» и с другой стороны два таких же танка, а весь вокзал, подвал и окна были в амбразурах. И вот это море огня нас, как говорится, и встретило. И так «хорошо» встретило, что когда мне оставалось добежать до вокзала метров, наверное, тридцать, я почему-то оглянулся и увидел такую картину: почти никого не осталось в живых и лишь какие-то единицы бегут назад. Тогда и я развернулся и ползком по грязи попятился назад. Шлепнулся, помню, в колею, где недавно, видимо, танк проходил. И стал по-настоящему драпать. Отчета в своих действиях себе не отдавал уже никакого! Мы, чудом выжившие бойцы бригады, сумели добежать до здания какой-то школы. Но мы не знали, что нужно делать, так как не оставалось в живых ни одного офицера, а значит, некому было и приказа нам отдать. Короче говоря, весь день мы собирались и физически восстанавливались, а на следующий день вдруг поступил снова приказ: «Взять вокзал!» Нас спасло то, что когда мы прибыли на место, немцы ушли и вокзал освободили. Если бы они не ушли, неизвестно, чем бы все окончилось. А впрочем, этого ухода и следовало было ожидать, так как по существу эта группа немцев находилась у нас в тылу. Интересно, что 30 лет спустя, когда я ездил с женой на своей машине на юг, то решился проехаться по отдельным местам, где когда-то участвовал в боях. И больше всего хотелось попасть в Фридриховку. Когда же я туда приехал и посетил вокзал, то увидел там большую мемориальную стену с именами погибших. Я там насчитал 2860 фамилий. Это были погибшие за вокзал, который тогда так и не смогли захватить. Людей, можно сказать, там зря положили.
...Но на следующий день немцы остановили нашу колонну в лесу и на глазах у всей колонны расстреляли всех наших раненых, всех тех, кто не мог быстро идти. Среди них был боец, раненый в лицо, с разорванным пулей ртом и комком кровавых бинтов прикрывавших рану. Когда он понял, что его тоже расстреляют, то он смотрел так страшно и пронзительно на нас, в его глазах было столько боли и мольбы о пощаде…, но чем мы могли ему помочь.
...Уже под конец дня прилетела армада немецких бомбардировщиков, и буквально засыпала нас бомбами. Мы лежали в своих окопах, вжавшись в землю, закрыв глаза, и только шептали: «Господи прости и спаси!» Уверен, все так говорили, а кто не признаются, те врут. Ведь когда видишь, как от самолета отрывается бомба, и ты уже примерно представляешь себе, где она упадет… И вот в этот самый страшный момент к нам в окоп вдруг опустился голубь с перебитым крылом. Откуда он там взялся, до сих пор не понимаю, но видно, спасаясь от воя и взрывов бомб, он понял, где можно укрыться. Как сейчас помню, взял его в руки, а у него сердечко прямо готово было выпрыгнуть из груди… Но отлично помню, что увидев эту несчастную птицу, я подумал: «Все, это знак свыше, скоро этот кошмар закончится!»
...Начался сыпной тиф и немцы всех пленных погнали на санобработку, на дезинфекцию, где лагерные парикмахеры сбривали все волосы с тела, а потом санитары квачом с дезраствором проводили по паху и подмышкам. Нас заставили раздеться догола и тут один из парикмахеров, заметив, что я обрезанный, громко крикнул: «Ты же жид!». Уже через десять минут туда пришел комендант лагеря, достал пистолет, и, тыча мне стволом в спину, повел меня в деревянный барак, на проверку к доктору, чтобы достоверно определить, еврей я или нет. Я подумал, что теперь все равно помирать, развернулся к немцу лицом и сказал: «Их бин юде» («Я еврей»). И тогда комендант набросился на меня и избил до полусмерти, выбил передние зубы, сломал нос, а когда я упал от ударов, он продолжал меня пинать ногами, пока я не потерял сознание… Потом появился пожилой охранник с автоматом и приказал мне: «Ком! Форвертс!». Он повел меня за «колючку» в сторону лагерного кладбища, на расстрел. Мы медленно шли и я стал говорить ему, что мне всего девятнадцать лет, что я еще совсем молодой и хочу жить, что у меня родители–инвалиды, и мне нельзя так безвестно погибнуть. Говорил что-то еще и еще, конечно, ни на что не надеясь, ведь чудес на свете не бывает, и было ясно, что через какие-нибудь пятьдесят шагов закончится моя жизнь. Этот немец немного понимал по–русски, так как в Первую Мировую Войну он был у нас в плену в Сибири. Я обернулся и увидел, что у немца по лицу текут слезы, но он смахнул их рукой и сказал мне по–немецки: «Мне тебя жаль, но приказ есть приказ»… Мы уже прошли лагерное кладбище, а немец все тянул с выстрелом. Неподалеку была железнодорожная станция и в ожидании погрузки в эшелон на снегу сидели сотни военнопленных, и тут у меня мелькнула мысль, вот бы затеряться среди них, чтобы никто не нашел. И тогда я обернулся к охраннику и сказал ему это напрямую: «Дай мне спрятаться среди них». Немец остановился, потом ответил: «Стой здесь и жди меня». Он подошел к четырем немцам-конвоирам, стоявшим отдельно кучкой, о чем–то с ними поговорил, потом вернулся ко мне и сказал: «Я с ними договорился. Тебя возьмут в этот эшелон. Только шинель свою выбрось прямо здесь», …а потом добавил: «Меня зовут Фриц Хайденфельдер. Запомнил? Фриц Хайденфельдер» и, я, сам не веря, что все это происходит со мной наяву, сказал немцу –«Спасибо! Всю жизнь тебя буду помнить! Всю жизнь!». Я, действительно, каждый день вспоминаю его с огромной благодарностью, за то, что рискуя собой, он подарил мне жизнь… Я сбросил шинель с нарисованными шестиконечными звездами и остался в одном ватнике, он подвел меня к группе пленных и посадил меня среди них на снег. Хайденфельдер пошел в сторону нашего лагеря, потом остановился, дал выстрел в воздух и снова двинулся к лагерю…
...К Наумову привели двух пленных. Один из них был, кажется, поляком, а другой — немцем. Поляк заплакал, начал показывать осколки от гранаты и знаками говорить: «Я сам хотел в плен сдаться, а русский в меня гранату бросил.» Наш солдат ему сказал: «Ты в плен пошел, когда гранату увидел.» Немец тоже заплакал, достал бумажник и показал фотогрфию: вот, мол, моя жена и трое моих ребятишек. Он сказал еще: «Ich arbeite!» («Я — рабочий» в переводе с немецкого). Он, видимо, знал о том, что рабочий — в Советском Союзе почетный класс, и очень надеялся, что его пожалеют и не расстреляют. Их начали допрашивать, нашелся у нас какой-то солдат, знавший немецкий язык. Наумов тогда сказал: «Налейте им и дайте выпить спирта, а закусок не давайте.» Им налили, они выпили. После этого их допросили. Тогда Наумов распорядился: «Уведите!» Но кто их будет уводить в лагерь? Ведь был большой риск погибнуть, если оставлять их в живых. Я думаю, что их просто-напросто расстреляли. Они и сами отлично понимали, что в такой обстановке никто их куда-то не поведет, поэтому испугались и заплакали.
...Мы пробыли на отдыхе в Кейкино где-то два дня. Спирта там было навалом, и многие у нас там напились: потому что кто-то пил свои сто грамм, кто-то не пил, а кто-то выпивал одновременно за пятерых. И когда вконец опьянели, достали гармонь и стали песни под нее петь. У меня началось от этого очень сильное внутреннее переживание: «Как так можно? Как можно потерять столько людей и после этого петь песни?» Так что такие перепады настроений на войне ощущались все время. Поэтому верно поется в песне: «Кто сказал что нужно бросить песни на войне? / После боя сердце просит музыки вдвойне.»
...Думаю, что здесь уместно сказать пару слов о женщинах на войне. Конечно, можно говорить высокие слова о патриотизме, о чувстве долга, но мне не нравится, когда такими понятиями часто разбрасываются. Очень многие девушки и женщины пошли на фронт, потому что им было чисто по-женски, а значит, нестерпимо жаль мужчин, которые уходили на войну. Они пошли с ними, чтобы разделить все, а хлебнуть пришлось под завязку, дальше некуда… Что же касается отношения мужчин к ним, то оно было разное. Много и надумывали на эти отношения, разговоры ходили разные, до самых неприличных.
...Ко всем моим бедам, лагерная полиция, составленная в основном из украинцев–предателей, которых здесь называли «сержантами», постоянно искала среди пленных евреев и бывших политруков, и когда я увидел среди полицаев своего бывшего сослуживца по «школе младших лейтенантов», поляка по имени Антон, то я понимал, что если он меня заметит среди пленных, то сразу узнает и выдаст немцам на расправу. А выявленных среди пленных евреев ждала лютая смерть: могли окунуть в холодную воду, а потом поставить голым на весь день на мороз, пока насмерть не замерзнешь, в другой раз выданного предателем-полицаем еврея-красноармейца привязали веревкой к машине и так на машине кругами таскали его по земле, а немцы смотрели на его муки и смеялись. Самой быстрой смертью для военнопленного - еврея в этом лагере была одна - если на него охранники натравливали собак, которые моментально загрызали жертву насмерть.
...И тут я услышала чей-то панический голос: «Начальник госпиталя ранен!» И мы, три старших операционных сестры, как только услышали это, поднялись и побежали через шпалы. Двух из нас сразу убило. Одну так даже разорвало пополам: одна часть тела полетела в одну сторону, другая — в другую. Но я успела отбежать и потом добраться до начальника госпиталя.
...Он меня вызвал по радио и сообщил: «Примите радиограмму!» А там нужно было по буквам по морзянке передавать. Опыта у меня тогда не было почти никакого и я что-то напутал. А оказалось, что он через морзянку ругал нашего командира. Это в кино войну показывают идеальной. На самом деле на фронте командиры постоянно ругались друг на друга. В боевой обстановке это вполне естественно.
...Положение в стране было настолько тяжелое, что на фронт набирали всех без разбору. У нас не было даже никакой медкомиссии. Спросили: «Ну как, все здоровы?» Мы ответили: «Здоррр-ровы.» И повезли нас во 2-й Волховстрой.
...Когда мы находились в блокадном Ленинграде, то кормили нас там очень плохо. Ужасно кормили! Я помню даже такой случай. Нас послали ломать деревянные дома на дрова. Тогда печки уже нечем было топить! Я зашел в домик, где раньше какой-то клуб был. Я прошел концертный зал, как вдруг встретил солдата. Еще подумал: откуда он здесь мог взяться? А оказывается, это было большое зеркало. Я настолько похудел и отощал, что сам себя не узнал. Там один длинный скелет с ребрами был. В запасных полках в Ленинграде люди просто умирали. И на фронте по сравнению с Ленинградом еда очень хорошая была. Нам в основном давали сухие пайки. Также полагались картошка, консервы, американская тушенка. Кстати, американскую тушенку нам стали давать еще тогда, когда мы находились в Ленинграде. Нас это здорово спасало!
...В лагере среди пленных были антинемецкие, антиукраинские, антисемитские и антисталинские настроения. Немцев мы ненавидели, как своих мучителей и убийц, как жестоких зверей и захватчиков-оккупантов. Это понятно, само собой. Антисталинские настроения наиболее ярко проявились тогда, когда немцы нам объявили, что Сталин заявил: «У нас нет пленных, у нас есть предатели». И так многие из пленных, которые были постарше меня лет на десять, еще до войны ненавидели Сталина с его колхозами, репрессиями и Беломорканалами, но после этого заявления «вождя народов» большинство из наших в лагере уже проклинало его вслух. Антиукраинские настроения были вызваны тем фактом, что украинцы массово шли на службу к немцам и в полицейские батальоны, и во многих концлагерях, например, в таких как Пески и Кресты, лагерная полиция состояла на 80% из украинцев. Их считали за «поголовно продажную нацию»… Антисемитские настроения среди пленных появились благодаря непрерывной планомерной немецкой юдофобской пропаганде и потому что «крайние» в любой ситуации всегда оказывались евреи, а немцы и «власовские» агитаторы все время пытались внушить пленным, что проклятая война началась из–за евреев, которые все «проклятые жиды-коммунисты».
...Один наш старшина послал повара на конной повозке отвезти обед в одну из батарей нашего 153-го полка в районе той самой деревни Дятлицы. Ехать нужно было через лес. Повар поехал, но батареи не нашел и заблудился. Вышел на опушку леса и вдруг увидел два немецких танка. Он развернулся и галопом помчался в обратном направлении. Но танки заметили его и двинулись за ним, они захотели захватить обед и его как живого языка. Повар мчался, не зная сам, куда, в том самом направлении, где была замаскирована та самая батарея, которую он искал. На батарее заметили своего повара, а за ним гнались два немецких танка. Немцы увлеклись погоней и потеряли бдительность. В результате танки были в упор расстреляны нашими 76-миллиметровыми пушками. Повар за этот неожиданный подвиг был награжден медалью «За отвагу». Мне, кстати, и полковник Наумов, командир 308-го стрелкового полка нашей дивизии, после войны также писал о том самом случае: что благодаря повару удалось подбить два немецких танка.
...Он, конечно, заскочил к своим родным, а они его спрашивают: «Ну, как ты, Саша, воевал на фронте?» - «Да, воевал». – «Так ты же не убит и не ранен». Всех удивляло, как это человек был на фронте, имеет два ордена, но при этом и не убит и не ранен. Сомнения у людей возникали…
...Я был направлен в 22-й отдельный полк связи. Однажды прямо в здание нашей казармы, где мы тогда жили, точно попала бомба. И 30-40 девчат, которые с нами служили, погибли прямо у нас на глазах. Этих мертвых девчонок мы стаскивали в подвал. Всех нас, кто остался в живых, переселили в соседнюю казарму. А меня утром вместе часовым поставили охранять этот подвал с погибшими связистками. Их там укрыли плащ-палатками. Я помню такой момент: ветер гуляет сквозь выбитые окна и поднимает эти плащ-палатки, я пугаюсь, они мне кажутся живыми, становится страшно... Я в первый раз в жизни видел убитых. Я не выдержал, когда смена пришла, я сказал: «Я боюсь тут стоять!» И меня тогда сменили. Потом этих девушек похоронили. Они все были ленинградками, служили у нас в части на должностях радисток и телефонисток. Так что эта смерть оставила у меня в душе тяжелые ощущения, хотя потом на фронте я видел смертей немало.
...Солдаты научились спать стоя во время передвижения на марше. Кто-то хватался за мой ремень сзади меня, я — за ремень идущего впереди, и потихоньку спал. Если кто-то оступился и падал, то я это слышал уже. Так что все это дело было у нас хорошо организовано. Конечно, после того, как пробыл несколько суток «в обороне», засыпал поневоле. Но спали мы, разумеется, не только во время передвижениях на марше. Как это дело организовывалось? Предположим, сменился я с блиндажа во время стояния «в обороне». После этого возникала потребность поспать. Но зимой никаких построек поблизости не было. Поэтому я делал следующее — отрывал яму в снегу и расстилал палатку, где ложился спать. Сразу после этого меня для того, чтобы было потеплее, зарывали в снегу. И я спал. Место, правда, нужно было чем-то отмечать, чтобы тебя потом смогли откопать. И еще делали небольшую дырку для воздуха.
Часть 2.