Часть 2.
...В поле встали в оборону и начали окапываться. И эта картина как живая сейчас стоит у меня перед глазами. Чистое поле, кругом снег, а над нами летает «рама». Никакой кухней, конечно, и не пахнет. Как потом выяснилось, наша кухня тогда вместе с кавалеристами лихо ускакала в тыл на 50 километров, и ее нашли только на третий день. И что обидно. Заградотряд задерживал всех подряд, а кухню – единственный источник радости на передовой, остановить не успел… Закон подлости.
...В это время ожил немецкий пулемет, стрелявший из окна единственного дома стоявшего у нас во фланге. Ротный снова стал орать: "Альтшуллер, успокой пулемётчика!". Я выстрелил и со второго выстрела попал. Пулемёт выпал на улицу, и пулемётчик повис, свесившись из окна. Об этом мне уже потом рассказали ребята. Близким разрывом меня оглушило, и я потерял сознание. Увидав это, моя напарница Соня сказала санитару: «Вытащи его, а я тебя прикрою». Санитар пополз ко мне, и в это время из-за дома выскочили немцы и открыли шквальный огонь. Соня своим огнём прикрыла и спасла нас с санитаром, но ей самой пуля попала в ключицу, отчего левая рука у неё так и осталась парализованной. После войны она, кстати, писала мне письма, звала в гости. Причём писала с юмором: «Я понимаю, что ты не можешь быть крестным отцом моим детям в связи с национальной проблемой, но приезжай хоть поглядеть на них». У неё после войны родились четверо детей: трое мальчиков и девочка.
...Самолеты ЯК-1 были не доброкачественные, у них был недостаток: из коленвала било масло, попадало на фонарь летчика. В воздушном бою не то чтобы думать о том, как сбить, а просто уцелеть бы! Самолеты были слабоваты. Этот мессер понял, что он вроде меня ранил, и начал добивать. Я самолет из штопора вывел - на лобовую атаку. Немец думал, что я в лоб не пойду. Но мне-то что? Я тоже нажимаю на гашетки, но цель фактически не вижу, потому что мой козырек весь замаслен. Короче говоря, мы с ним так прошли - и разошлись. Я пришел на аэродром один, докладываю командиру полка, что в районе Харькова встретила нас группа мессеров, и начался воздушный бой. Те двое так и не вернулись из боя, а я оглох - забрался до 5000 метров без кислорода, но остался жив. На этом весь мой полет и закончился.
...И когда пошли дальше по просёлочной дороге, мне внезапно понадобилось в кусты. Я зашел, пардон присел... И вдруг вижу, недалеко от меня сидит «фриц», офицер, в такой же позе. Я штаны подхватил, выскочил на дорогу и буквально заорал: «Немец!» Ванька Баранов с ребятами кинулись туда и только минут через 10-15 вернулись. Они его там прикончили, и ребята подарили мне снятый с него маленький «парабеллум» и шикарную авторучку, тогда такие называли «вечное перо». Она у меня потом еще очень долго хранилась. Так шикарно была сделана, что я ею и диссертацию писал и потом, когда в школе преподавал, она у меня была.
...Ориентировался я не очень хорошо и пункт наблюдения за передним краем противника выбрал неосторожно: вышел в кустарник на опушку леса, ввиду деревни Чернушка, вытащил карту, давай на нее смотреть и помечать, и в этот момент раздался одинокий выстрел с немецких позиций, попало мне в полевую сумку разрывной пулей. Кусочком пули вырвало мне кусок мяса вот тут, шрам до сих пор остался. Я не почувствовал сразу, плюхнулся в кусты рядом со своим солдатом, а он мне и говорит: товарищ младший лейтенант, у вас пистолет стрельнул. Тут уж я заметил, увидел кровь, но я ж молодой, да и время такое – индивидуальный пакет прижал к ране, перевязал, а у самого какая-то радость внутренняя: вот пострадал на фронте, рану получил, кровь пролил. Довольный такой пришел на свои позиции, матери я написал письмо, мол, мам, не волнуйся, я ранен легко. Она там… прыгает от испуга. Нас таких много было, младших лейтенантов-командиров взводов. И жаль, что так мало говорят о том вкладе в Победу, который такие вот вчерашние школьники-десятиклассники внесли, такие вот Ваньки-взводные на переднем крае, вели людей и сами погибали. Из ста человек 23-24-го годов рождения, только трое остались в живых, остальные погибли.
...Выдали мне нашу трёхлинейную винтовку, но с немецким, цейсовским, оптическим прицелом. Трёхлинейка - это прекрасная винтовка. Если пристрелять её как следует, ну что вы? Безотказное же оружие и очень просто сделанное. Немецкий прицел считался лучше нашего только тем, что имел гуттаперчевый наглазник. Наш был несколько подлиннее и не имел смягчающего наглазника, поэтому при выстреле многие ребята опасались отдачи, и из-за этого страдала точность стрельбы.
...Я с гранаты чеку вынимаю, остается граната у меня на боевом взводе и стоит руку разжать – взрыв и меня нет! Я и уже подумал, сколько наших погибло – и мне все равно погибать. Так я лучше погибну от своей гранаты. Эта мысль еще не прошла, как я натыкаюсь на немецкий бронетранспортер, во ржи мы шли, выше человека ростом, рожь хорошая. Вот столкнулись с ним – кузов и борта, все железное, они сидели, я как заору: «Руки вверх!» Показал им гранату. Они не ожидали меня просто, откуда я взялся такой? Сразу повскакивали и руки держат вверх, у меня мысль мгновенная: «А что я с ними буду делать, ведь сам я уже в окружении». Я не кидал гранату, а так через борт перекинул и глянул в след гранате – она покатилась по полу и одному немцу под ноги прямо. Он подпрыгнул, испугался. Камнем под машину ближе к кабине, и тут же взрыв! Что там с ними в кузове получилось, я не знаю, но знаю, что машину порвало, а немцы где там, как они побиты, не знаю, не видел их. Даже в кабине никого не осталось. Такой взрыв сильный был – машину разнесло. Наверное, там еще их боеприпасы были. Тут же наши с 33-ей дивизии, следом за мной бежали они и всю эту картину видели. Подбежали и унесли меня, и по щекам меня, и в рот мне стали дуть, поняли что меня контузило, приглушило полностью…еле слышу разговор: «Да это чужой солдат, что вы с ним возитесь? Пошли, а то и нам будет». Другой говорит: «Да нет, он не чужой, видишь – он уложил немцев?! Это свой!» И все – чувствую, как на меня накатывается какой-то камень, теряю я все силы и сознание, отрывается от меня все…Не помню, как через Дон меня перевозили. Только уже помню, но не знаю через сколько, стук колес по железной дороге – на стыках они ж стучат – вот стук до моих ушей дошел, а где я, и опять в какую-то яму ухожу. Пришел в себя в Ряжске Рязанской области, уже в больнице, передо мной врачи или сестры, кто-то был в халатах белых, и я понял, что спасен.
...Здесь были ожесточенные бои, трудно пришлось, потому что болотистая местность, озера, танков у нас не было, самолеты не поддерживали, вся боевая техника была задействована на центральных направлениях боев. Был у нас такой случай во время перехода: маленького росточка солдат минометного расчета, несший на себе плиту, а она, на минуточку, 16 килограмм, так вот, он говорит: не могу идти, нет сил. Уговаривали его, а он – стреляйте меня, говорит, не могу идти. Мы его разгрузили, все забрали, старшина пристегнул его к себе частью пояса, и тянул, пока у него не открылось второе дыхание. Потом этот парнишка неплохим солдатом стал.
...И где-то в двух километрах от аэродрома сел. Ну мы пилотов взяли. Привели к комполку, начали допрос. Пилот по-русски говорит.
- Где научились русскому языку?
- У вас.
Он был то ли в Москве, то ли в Киеве, в лётных частях... Ну и в конце беседы Павел Терентич спрашивает:
- Скажи открыто — вы нас победите?
- Нет. Но вас, дураков, воевать научим.
Ну, после этого он собрал нас... Мы же как — семь-восемь наших самолётов увидели одного немца, и все на него, каждый хочет сбить... А это неправильно... Он говорит - «Если вы хотите, чтобы был результат, работайте в паре». И вот дело пошло. А вообще, не были мы подготовлены к войне конечно, тяжелые потери были.
...Всех убитых тогда стаскивали в воронки и заполняли их до предела. Потом их тела заморозились и покрылись снегом. Никто их, по сути дела, не хоронил тогда.
...Когда же ближе к весне мы прибыли на этот плацдарм, все воронки заполнились водой и эти трупы всплыли спинами на поверхности. Стало невозможно дышать. Но потом наше командование поняло, что из-за этого может начаться эпидемия, и приняли такое решение: перетащить убитых в большие воронки, которые образовывались из-за больших фугасных снарядов, и там их завалить. Они там до сих пор так и остались лежать, никто их не перезахоранивал. Никаких дорог там нет, совсем пустая местность. А недавнее перезахоронение погибших наших солдат в Синимяэ — это капля в море. Многие так до сих пор и лежат там!
...Не верьте, что на передовой люди не болели. Еще как болели. Я же вам уже рассказывал, что отит просто замучил Коля Бодров, а Трунова, например, изводил фурункулез. А с Кирьяновым получилось так. Когда у него появились серьезные проблемы с печенью, чуть ли не желтуха началась, его положили в госпиталь. Но после излечения он попал не к нам, а в пехоту, и топал с ней до Восточной Пруссии. И только когда в Помпикене мы встретились, он начал упрашивать нашего начальника штаба, чтобы его взяли назад, но сделать это удалось лишь с большим трудом.
...Как-то ночью вдруг нагнали солдат, как потом оказалось, это была штрафная рота. И я считаю, что глупо, конечно, их бросили в бой. Произвели слабенькую артподготовку минут на десять и пошли они брать высоту фактически на «Ура!» Немцы, конечно, сразу всполошились и открыли сильный артиллерийский огонь. В общем, побили не только этих штрафников, но и много наших погибло, потому что 1-й батарее приказали их сопровождать в атаке и поддержать огнем. Но куда там, в чистом поле не окопавшись… В общем, бесславно закончилась эта атака, я считаю, только зря людей погубили…
...Приписки к победным счетам были. Конечно, такое могло быть. У немцев было всего 5 тысяч самолетов, а мы сбили 10 тысяч. Как это понять?
...В конце мая нас сняли и отвели на отдых в тыл, километров на сто. Там нас сразу же перевели и начали кормить по тыловой норме, а это же вода водой. В первую же неделю утром к комполка приходит жаловаться женщина из соседнего села: «У меня пропала корова». Начали разбираться, и выяснилось, что украли ее не простые солдаты, а два наших лучших разведчика, которых за бои в Севске наградили медалями «За отвагу». Больше у нас никого не наградили только их. Нас всех вдруг собирают, построили, и комполка Дмитриев Николай Васильевич сказал: «Я же сам этих молодцов наградил, а они у тетки корову украли… У матери, которой нужно кормить детей!» Как он матерился я передавать не буду, а потом сам же сорвал с них эти медали и приказал отправить обоих в штрафную роту…
...Было еще вот так один раз в Прибалтике: перебрасывают нас с одного участка фронта на другой, тяжелейший марш – ранняя весна, озера, болота, вода замерзшая, а сверху такая кашица из снега и льда. Тяжко идти очень. Наконец-то вышли на дорогу, идем, вдруг слышим – духовой оркестр играет военные марши! Мы сразу взялись в ногу, до этого плелись. По строю передают: командир дивизии, командир дивизии! Он понимал, что мы в таком состоянии не сможем сразу в бой пойти, нас надо подбодрить, вселить боевой дух. Идем все подтянутые, в ногу и опять передают по строю: девчонки, девчонки! Справа от дороги девушки-снайперы стоят, все молодые. Мы рты пораскрывали, идем – пялимся.
...С нами в вагоне ехал командир роты капитан Смирнов. Капитан играет на гитаре и вдруг подзывает меня: «Будешь подпевать мне еврейскую песню? - «Разменяйте мне сорок миллионов». Но я никогда до этого этой песни не слышал и он удивился: «Как это ты, еврей, и не знаешь ее?» Во взводе было нас четверо евреев, двое из Одессы. И когда капитан начал играть подошел Мишка, за ним остальные, и стали ему подпевать. Потом ещё две или три песни, и ребята стали просить ещё. Но он отложил гитару сказав, что на голодный желудок не поётся: «Вот всё бы отдал, чтобы поесть и выпить». Мишка спрашивает: «Всё бы отдали?» Капитан отвечает: «Всё!» Тогда Мишка говорит: «Ну, тогда снимайте полушубок». И когда мы остановились, Мишка быстро сбегал и узнал, что будем стоять два часа. Вернулся и говорит мне, ещё одному солдату и моему дружку Сашке: «Надевайте красные повязки патруля и возьмите автоматы!» Он, Кузнецов Лёша и ещё один забрали всё это барахлишко, а всё было новое. Эти полушубки белоснежные - такая красотища. Пошли на площадь, где был рынок, где литовцы торгуют копчёным мясом, самогоном, только что выпеченным хлебом. Он приценивается, отдаёт полушубок, забирает в вещмешок продукты. И так ко второму, третьему… А мы идём сзади и примечаем. Потом подходим к первому литовцу и говорим: «Идёт война, а вы раздеваете армию! Вы, что хотите прогуляться с нами в комендатуру?» Тот конечно: «Нет, нет, нет!» и отдаёт полушубок. Короче все полушубки и валенки мы забрали обратно и вернулись с едой, питьём. Хватило на весь вагон, потому что каждый принёс по вещмешку продуктов за спиной и по два «сидора» в руках. Чего там только не было… Ребята хорошо подпили и ехали весело. Пели песни под гитару.
...И однажды к нам поступил один тяжело раненный немецкий офицер. По-русски он не знал ни одного слова. И его, значит, в отдельное помещение положили. Утром я захожу к нему, а он истерично кричит и на что-то показывает. Я ничего не понимаю. Но нашлись те, кто знал немецкий, и мне перевели: «Крысы бегают. Он боится крыс.» Я сообщила об этом врачу, чтобы он принял какие-то меры. Врач на это и сказал ему: «Милый мой! Наши боялись, когда вы многих наших вешали. Так что уж потерпи с крысами. Полежи.»
...Задача нашего корпуса и дивизии, как я понимаю, состояла в том, чтобы пробивать брешь в обороне противника, поэтому потери у нас были очень большие, и из-за этого снайперских групп у нас не было. Снайперы так же должны были идти в атаку, говорили, что можно чуть сзади, но какой там позади, когда бежит Ваня Бударин, наш взводный… Господи, ну о чём говорить?
...Я посмотрела вокруг: рядом стреляли вовсю девушки-зенитчицы, они стреляли из зениток по этим ненавистным нам самолетам, доносились звуки «пук-пук-пук», но все было безрезультатно. Командирша их была не то в звании старшего лейтенанта, не то- в звании капитана. И тут я обнаружила рядом с ними накрытый грузовик. Оказалось, им он и принадлежал. Я сразу же подбежала к ним и сказала: «Дайте мне машину. У меня начальник госпиталя раненый.» Они мне сказали: «Хорошо! Но вы и нашего одного возьмите тогда.» Договорились. Я положила нашего начальника госпиталя в кузов машины. Но там много еще свободных мест оставалось. Я решила этот шанс использовать и громко так крикнула: «Кто может прийти еще и сесть в машину? Места в кузове есть!!!» А дальше произошел случай, которого я никогда не смогу забыть. К кузову машины бежит моя операционная санитарка. Из ее изодранного в клочья живота вылезают кишки, но она заправила их вовнутри и на бегу придерживает. Положили мы ее тогда, конечно, в кузов. Но как быть дальше? Нам только очень приблизительно сказали: где-то здесь в лесу находится только что сформированный военный госпиталь, туда и поезжайте. А где он? Как его искать? Ничего этого мы не знали.
...Помню, дали как-то мне в санитары одного власовца, молоденького красивого парнишку лет 15-16, украинца. Почему-то я несколько дней не ходила в соседний лагерь. И вдруг встретились мне девчонки с этого лагеря. Рядом со мной шел этот власовец. «О-о-о, - воскликнули девчата, - Женя, какой у тебя симпатичный санитар. Наверное, поэтому ты не приходишь к нам в гости.» И вы знаете, что? Он покраснел и заплакал, сказал: «Вы знаете, вы можете на меня смотреть. А я — власовец, и поэтому не имею права на вас смотреть.» И потом он рассказал мне свою историю: «Знаете, я попал к немцам, когда мне всего 12 лет было. Немцы оккупировали нашу деревню. А мы, мальчишки, знаете, очень любопытными были, все крутились около их орудий. Так вот я и оказался у немцев.» Дальнейшую судьбу этого парнишки я не знаю. Мне было очень жалко его.
...Ночью мы удачно перешли нейтралку и прошли километров восемь-десять. Вдруг приползает один из двух наших наблюдателей и говорит: «Фриц идёт!» Смотрим, действительно по тропинке идёт немец и насвистывает, какую-то песенку. «Тёпленький», прямо к нам идёт… Взяли его, он даже пикнуть не успел. Связали руки, посадили. Начал я его допрашивать. Но вначале он даже не мог говорить, так у него стучали зубы. Оказалось старик, пятидесяти двух лет. Работает истопником в госпитале или доме отдыха для лётчиков, расположенном недалеко. Но нам такой «язык», да и его лётчики были не нужны. Ну, что они могут нам рассказать? Встал вопрос, что делать? Без «языка» возвращаться никак нельзя, значит надо идти дальше. Стали советоваться, что делать с пленным, и «фриц» всё понял… И обращаясь ко мне попросил: «Папир!» Дали ему листок бумаги и карандаш. Он написал и, отдавая мне записку, объяснил, что живёт в Бремене, что у него трое детей, и он просит нас, если уцелеем, передать эту записку по адресу который он на ней написал. В записке он написал, что тяжело ранен и, наверное, уже не вернется... Я перевёл наш разговор ребятам. Они сидят, ничего не отвечают. Ну, понятно, старика, безоружного, сами понимаете непросто… И тут он говорит, что впереди, метрах в двухстах проходит рокадная дорога. Командир оставил с пленным одного человека, приказав, если услышит стрельбу немца прикончить. У одного главстаршины был прихвачен с собой офицерский плащ, фуражка и такой большой жетон полевой жандармерии, который надевали на шею. Только мы залегли в кустиках по обе стороны дороги, как появилась легковая машина - «опель-капитан». Наряженный главстаршина выходит на середину дороги, картинно встаёт и жезлом указывает на край дороги. Машина остановилась, и мы сразу выскочили. В машине находились двое офицеров. Один, как увидел нас, выхватил пистолет и застрелился. Другой же сидел и дрожал, держа в руках, какой-то портфель. Водитель выскочил и побежал, ну ему из автомата очередь в спину… Вытащили офицера, он оказался заместителем начальника оперативного отдела то ли дивизии, то ли корпуса. Пленному майору на шею накинули его же брючный ремень, за который и повели. Куда ему деваться? Да и брюки у него плохо держались. В общем, пошли обратно и вдруг все одновременно кинулись бежать. Представляете, всем нам стало жаль немца, которого должен был прикончить оставшийся с ним боец, если услышит выстрелы на дороге… Подбегаем, а он спокойно спит и даже похрапывает. А рядом «фриц» связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, и с ужасом таращится на него и на нас. Ночью благополучно перешли линию фронта и сдали в штаб немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный «язык» и просили отпустить нашего «фрица» домой. Вручили ему это письмо и, показав куда идти, отправили его одного, без конвоя, на сборный пункт пленных. Вот это запомнилось, потому что сами ещё не знали, вернемся ли живыми, а старого немца стало жаль.
...Нам выдавали кашу в брикетах. Этот концентрат можно было положить в горячую воду и уже через несколько минут была готова каша. А на пачках этих концентратов были напечатаны короткие стишки. На пшенном, например, такие: «Угощайся кашей пшенной,/ а врага корми стальной,/ чтобы враг, не приглашенный,/ не топтал земли родной!» На другом брикете был нарисован спускающийся на парашюте немец. Такой со свастикой на рукаве, и пардон, с огромным задом. А внизу стоит красноармеец, который держит штык и немецкий зад уже в нескольких сантиметрах от штыка. Под картинкой было написано: «Ты на советском рубеже искал посадочной площадки./ Лети, лети тебе уже готово место для посадки».
...Женщин на фронте жалели, уважали, помогали им во всем, потому что чувствовали, что только это наше спасение, только они могут нас спасти, больше никто. Ну, так оно и должно быть. У немцев же пулеметы, автоматы, а у нас только винтовки. А что винтовка? В неё песок попадет и не хочет затвор двигаться. Вот немец пересилил, тисканул нас, и все как давай бежать назад! И я бежал назад. Ой, как я утекал! У меня обмотка размоталась, я повалился, замотал скорей её и снова бежать, а то немец в плен возьмет. Когда я бежал через деревню, которую недавно взяли, то навсегда запомнил такой эпизод: попало одному солдату из старослужащих по животу. Этот солдат за забором лежал, а я как раз бежал и наскочил на него. Он руками кишки свои в живот запихивает и говорит: добейте меня, добейте. Да кто ж тебя добивать-то станет?!
...Особенно трудно приходилось простым медсестрам. Ведь на 70 человек в палатку выделялась одна лишь сестра, которую, к тому же, еще никто и не менял. И она круглые сутки с этими ранеными находилась, утешала их, успокаивала, говорила с ними на разные темы. Это была главная ее обязанность. Помню, когда мы где-то стояли «в обороне», к нам стали поступать раненые, а сестер не хватало. И вот, прихожу я в палатку к раненым и говорю: «А где сестра? Надо ее на перевязку брать...» На что один из раненых мне так сказал: «Тише говори, она спит. Мы ее не дадим будить.» Так любили сестер в госпиталях. И было даже такое: когда от усталости сестра сваливалась с ног и засыпала, ее заменяли сами раненые солдаты, смотрели за другими ранеными и при этом говорили: «Пусть поспит! Намаялась...»
...К нам в войну прибыла рожать одна снайперша. Не знаю, откуда там таких набирали? Но она была очень вульгарная, а мы к там грубостям были не привыкшие. И как только она родила, то оставила ребенка и сбежала с нашего госпиталя на фронт. Куда ребенка было девать? А у нас работала одна медсестра, москвичка. Она родилась без отца и была единственным ребенком у матери. И мать ей писала: «Я хочу, чтобы ты была жива. Роди где-нибудь ребенка и приезжай ко мне!» И вот эта медсестра взяла ребеночка и уехала к себе в Москву. Мы ей сшили пеленки из марли и от чистого сердца отдали ей, надавали косынок, обертки. Жаль, я так и не узнала ее адреса. Было бы интересно узнать, а как сложилась судьба этого мальчика? Сейчас ему, наверное, было бы уже за шестьдесят.
...Это был мой первый бой. Нас было 370 человек. Дали команду. Мы как заорали, закричали. Немцы разбежались, часть их мы побили. Вышли к этой позиции и захватили высоту. Окопались. Наступает ночь. Все затихло, связь есть или нет – я не знаю. Немцы нас отрезали, опять захватили те траншеи, через которые мы прорвались. Командиры взводов решают, что дальше делать, и говорят: будем пробиваться назад. На утро построились мы, и пошли в атаку в спину немцам. Мы снова пробились через них, относительно легко. Но когда мы пробились и начали двигаться по нейтральной полосе, тут наступила беда. Немцы открыли такой артиллерийский огонь по этому месту! Выползли мы. Нас собрали, построили в овраге, и оказалось, что нас осталось всего 70 человек.
....Еще раз вот такое было: как-то попали мы в Прибалтике все той же под сильнейший обстрел, залегли, разрывы мин близко-близко ложатся – страх! Все на пузо плюхнулись, я смотрю – а перед глазами у меня – черника! И ягоды крупные такие, много ее! Плевать на все, начали ее лежа губами собирать. Потом все было черное. Вспомнилось сразу Измайлово, как мы в лес ходили ее собирать. Казалось бы – война, страшная вещь! А тут такое – черника.
Часть 4.